Портрет
Главное, что я помню о нем, - это…себя в его нестерпимом отсутствии…

…Такая отзывчивость на любое горе и любую несправедливость встречается крайне редко. Она, больная, плохо видевшая, одна, без сопровождающих, могла несколько часов просидеть на каменных ступеньках у двери друга, когда его вызывали в КГБ (так было со мной), деятельно помогать, устраивать к врачам, читать все публикации и откликаться не только телефонными звонками, но и писать письма с доброжелательным, но строгим разбором.

Ее нравственное чутье было безошибочным.
Ближайший друг Чуковской, поэт Владимир Корнилов

Лидия Корнеевна - человек удивительной доброты, нежности, безграничной любви к тем, кто этого заслуживал, - большинству сталкивающихся с ней казалась совершенно другой.
Жена социального мыслителя Ефремова М.В. Ефремова

Эта необыкновенная женщина — одна из тех бесчисленных жен, матерей, чьих мужей смололо колесо
сталинских репрессий. Одна из многих. Но есть отличие. Она, писательница Лидия Чуковская, уже в ту пору, в сюрреалистическом 1937 году, пыталась понять механизм происходящего. И со скрупулезностью летописца почти 50 лет спустя описала “хождение по мукам” жены арестованного и сгинувшего в недрах Большого Дома человека, своего мужа Матвея Петровича Бронштейна, талантливого физика-теоретика, “Мити”, как зовется он в книге. В этом сравнительно небольшом, незавершенном, извлеченном из архива уже после смерти автора произведении сконцентрированы такая сила и правда, что поневоле вспоминается Архипелаг Гулаг Солженицына. Только там — о заключенных, с момента ареста до захоронения с номером-биркой на ноге, здесь же — о них двоих, об арестованном муже и его подруге, проходящей свой круг уготованного ей ада.
Но вначале несколько слов о Лидии Корнеевне Чуковской. Странно, но до сих пор есть люди, которые о ней не слыхали, не знают, при том что, кажется, нет ни одного читающего по-русски, кто был бы незнаком с творчеством Корнея Чуковского. Так вот, для тех, кто о Чуковской не слышал: Лидия — старшая дочь Корнея Чуковского, тесными узами связанная с отцом, но с иной человеческой и литературной судьбой . Оба были людьми исключительно талантливыми, но было в характере дочки нечто такое, чему не мог не удивляться сам мудрый и многознающий отец. Дочка была, при всей хрупкости своего сложения, словно из стали выделана, целеустремленная, мужественная, несгибаемая… Недаром Ахматова, старшая подруга Лидии Корнеевны, предмет ее деятельной заботы и обожания, героиня ее интереснейших “Записок…”, в некоторые моменты словно побаивалась своей слишком принципиальной и нелицеприятной собеседницы. Но здесь следует сделать одно уточнение. Речь идет вовсе не о “железной женщине”, подчиняющей всех своей воле, не о даме — надзирательнице, выговаривающей нерадивым ученикам, а о личности с тонкой душевной организацией, не мыслящей себя без поэзии, для которой культура потребна как воздух, а сочинение стихов — естественное состояние. Стихи Лидии Чуковской временами напоминают ахматовские — те, что составляют строчки “Реквиема”. Видимо, простота и крепость этих строк — одной природы у обеих.
Прозаик, драматург Ирина Чайковская

Она была не просто верна своим друзьям, она воплощала собой само понятие этой верности. Если находила чей-то поступок или высказывание по отношению к ним неблаговидным, то давала об этом знать в четкой формулировке, недвусмысленно, в первую очередь тому, кто так поступил, если то был ее знакомый, и это означало прекращение знакомства, после чего, не скрывала своей позиции и от любого, кто принадлежал к общему кругу.
Анатолий Найман

"Плакальщица эпохи…"

Комната Лидии Корнеевны полна книгами. На стенах фотографии - Корнея Ивановича, ее расстрелянного мужа Матвея Петровича Бронштейна, академика Сахарова, Александра Исаевича Солженицына. Набросок фигуры Ахматовой работы Модильяни. Детская фотография Люши.

Скорее высокая, прямая, крупный ("чуковский") нос. Плохо видит (катаракта), и поэтому при разговоре смотрит куда-то вдаль, через мое плечо, и немного вверх, как будто вспоминая что-то. Удивительная память, особенно на стихи. Читает их немного глуховатым голосом, без всякой экспрессии, очень отчетливо, я бы сказал - с каким-то внутренним достоинством, с любовью и гордостью - "вот как прекрасно написал" - Блок, Ахматова, Корнилов и др. Очень строга к правильности речи - чуть ли не в первую встречу я услышал от нее, что хлеб нельзя "порезать". "Порезать" может хулиган, - строго сказала она, - а хлеб можно только "нарезать". Однажды моя сестра сказала в ее присутствии что-то про "Любу Менделееву", и тут же получила мягкий упрек "Почему Вы называете ее Любой, а не Любовью Дмитриевной?" Ходит затрудненно - зрение, сердце, ноги не слишком хороши. Но есть какая-то внутренняя сила, внутренняя убежденность - как мне кажется, основанная на двух вещах: абсолютной любви к поэзии, как к высшему проявлению человеческого таланта, и абсолютной ненависти к коммунистическому режиму, убившему ее мужа, травившему , погубившему миллионы людей, создавшему атмосферу страха и подлости. За долгие годы знакомства с Лидией Корнеевной я увидел, что одной из основных ее черт была очень высокая требовательность к "благородству" человеческого поведения, особенно среди интеллигенции. Во времена общей снисходительности она сохраняла высокий, как теперь говорят, "стандарт" требовательности - я не имею в виду бытовые грехи типа пьянства или "аморалки", а - честность в отношениях, независимость позиции, достоинство по отношению к власти. Доносительство, подхалимство, нечистоплотность в денежных делах, сознательное распускание ложных слухов и сплетен - такого рода проступки не прощались и совершившие их исключались из круга общения. Я бы еще использовал1 термин "ригоризм": жесткая требовательность к себе и другим, нелюбовь к роскоши и праздности, культ труда и трудолюбия, точности и ответственности… А вот рассказывающей анекдоты я ее не помню. Не то чтобы у нее не было чувства юмора, нет, но, как мне кажется, скорбь и ощущение своего долга, я бы сказал, груз долга - рассказать потомкам об этом проклятом времени и о судьбе великой русской поэтессы - победили в ее душе чувство радости жизни, возможность беззаботного веселья.

...Для письма она использовала черные тонкие фломастеры, дающие хороший контраст на белой бумаге (однажды пачка таких фломастеров, присланная из-за границы, поступила к ней с тщательно обрезанными бритвой стержнями - доблестные сотрудники ГБ нашли блестящий способ отомстить полуслепой старухе); для глаз - сильную лупу с подсветкой. Работала регулярно, ежедневно, превозмогая усталость, сердечную боль, тоску. Несколько раз дорабатывалась до того, что напрочь лопались кровеносные сосуды глаз, а то случались микроспазмы головного мозга, мгновенные потери сознания. На Люшины и мои уговоры дать себе отдых была непреклонна - "Я еще не все долги отдала, я должна еще много успеть до смерти…" В жару в Москве она изнывала и мучалась; пока была в силах ездить - спасало Переделкино, где одну зиму перед его высылкой под этой же крышей жил и работал Александр Исаевич Солженицын. Тамошний чистый воздух, сосны в саду, память об отце, действовали благотворно, даже несмотря на "топтунов" за окном. (… "Обшарпаны стены, топтун у ворот/ Опасная стерва в том доме живет", как написала Инна Лиснянская). Переделкинский дом, неофициальный тогда музей Корнея Чуковского, эпическая борьба за его сохранение с власть предержащими - это тема для отдельного рассказа. В последние годы Л.К. практически безвыездно жила в Москве и летом с нетерпением ждала зимних холодов.

Из воспоминаний Леонида Романкова: "Лидия Чуковская: наброски к портрету"